Удивительная страна — Россия, намучившаяся больше других, но где готовы оправдать любую подлость в извечном русском терпении и терпимости.
Ведь нельзя представить, чтобы еврейский школьник выступил в бундестаге, рассказав о «невинно убиенных» солдатах Вермахта и о том, как он испытал сильное огорчение на их могилах. Как нельзя представить, чтобы после этого израильские чиновники, мыслители и общественные деятели постарались понять и оправдать эти слова. Потому что кровоточит память о Холокосте.
Но у нас — 27 миллионов жертв. У нас — Сталинград, Хатынь, Ленинград, Бабий Яр, Брестская крепость и Севастополь. Однако школьник из Нового Уренгоя едет в бундестаг и там произносит странную речь. Изложена она так, словно писал её человек, больной штампами и канцеляризмами. Не русский человек. Чего только стоит угловатое — «меня чрезвычайно огорчило».
Этот школьник, Николай Десятниченко, конечно, поступил так не только по своей воле. Он рос в определённой среде, воспитывался соответствующе, а главное — ехал в Бундестаг с конкретной целью, заданной его кураторами.
После «покаянного» скандала вскрылись любопытные факты. И о странной учительнице истории, чей сын воюет в т.н. АТО, и о компании Wintershall, партнёре «Газпрома» по российско-немецким проектам. Новый Уренгой оказался сферой интересов Германии — и политика там соответствующая. Нельзя представить подобное, например, в Севастополе. Другие люди — с другой историей и другой кровью.
Так что ясна логика мэра Нового Уренгоя, вступившегося за школьника. Он, как и другие чиновники, переживал не за мальчика, а за себя, за свою систему, в создании которой участвовал.
Но важнее другое — то, как отреагировали и так называемые лидеры общественного мнения, и простые люди. Они вдруг — хотя почему вдруг? — написали, что есть другая правда войны, и наконец-то мы её узнаём.
Да, правда есть, но правда эта бесконечна. Она зависит от времени и от места. И ещё — от личных особенностей. И конкретно взятый солдат мог творить бесчинства, как немецкий, так и советский. Но не было — и, дай Бог, не будет — более бесчеловечной системы, чем фашистская. И система эта, по законам стадного инстинкта, изменяет психологию едва ли не каждого человека.
Достаточно вспомнить дневники и письма нацистских солдат, в них — множество строк о том, что «русские — недочеловеки», что у них «дебильные лица». И в концлагерях над нашими людьми издевались не черти, а бывшие лавочники и портные, которые быстро вошли во вкус адской крови. Тотальная жестокость и вседозволенность изменили их сознание.
А потом тон их писем стал иным. Они вдруг устали от войны, запросились домой, заговорили о примирении. Но началось это тогда, когда Красная Армия перешла в наступление. Тогда к фрицам пришло прозрение — и они вдруг стали «невинно убиенными».
Есть два аргумента по речи школьника, которые мы слышим сейчас. Первый — это то, что не все нацистские воины были нелюдями. Второй — что на войне наши люди являли милосердие к ним (подкармливали, помогали), в отличие от людей нынешних. Но это — «обманки».
Да, действительно, не все фрицы были мразями. И я помню, как моя бабушка — тогда 13-летняя девочка — ушла в партизаны. Они прятались в брянских лесах. А потом им сказали: «Уходите обратно в село, потому что найдут — и перебьют». Рядом фрицы нашли партизан — и убили всех, даже детей. И мирные жители вернулись обратно в село. Фрицы согнали их на клеверное поле, лаяли овчарки, вокруг расставили пулемёты. Готовились убивать. И тогда, рассказывала моя бабушка, старик подполз к нацистскому офицеру и стал молить: «За что нас? Ведь мы простые люди. За что нас убивать?» И фриц отменил казнь.
Но есть и другая история — моего деда. Они были совсем маленькие, и как-то его товарищ попытался украсть у фрица сигарету. Тот поймал его — и отрубил по локоть руку. Просто так, развлёкся. А моего родственника в концлагере пытали, травили так, что до сих пор он не может унять подкожный зуд, который преследует его днём и ночью.
Я вспоминаю это к тому, что, возможно, каждый из пришедших на нашу землю был нормален, но в ужасах войны он эту нормальность утратил. И во многих сидит коллективная вина — то, о чём столь точно писала Ханна Арендт.
А милосердие на войне — милосердие наших людей — другая история. Это разговор человека с человеком, замкнутом в одном чудовищном пространстве. И моя бабушка, которой нацисты разрушили сначала дом, а после две наспех слепленные землянки, носила фрицам еду. Она их ненавидела, нет, но она помнила боль, отчаяние и ужас. Потому их, врагов, понимала.
Но мы помним ту войну лишь по рассказам, по страницам истории. И мы в полной мере понять её не можем. Да и принять тоже. У нас мирное время, хотя идёт другая война. В ней есть только память, которая не должна деформироваться под воздействием ложных речей, ложных символов.
Я говорю «война», потому что скандал с Десятниченко в Бундестаге — её часть, спланированная, заготовленная. Это не контрольный выстрел, но это пристрелка. Начинается с понимания и огорчения относительно тех, кто пришёл на нашу землю, а после мы уже вовсе и не победители, а соучастники.
Особенно, когда нас снова и снова пичкают альтернативной историей, ставя нацистскую Германию и Советский Союз на одну доску. Сперва осторожно, миллиметр за миллиметром, а после — ложь прёт напропалую. И нам говорят: красный террор ни чем не лучше нацистского, Сталин — Гитлера, и наши воина творили такой же ад, как и солдаты вермахта. И вот 20-летний пацан — не Десятниченко, а монтажёр, занимающийся моим фильмом — говорит о Великой Отечественной: «Грязная война, где мы и не выиграли вовсе, раз потеряли столько людей».
Но мы выиграли! И мы спасли не только нашу землю, но и весь мир. Мы! Советские, русские воины. И только так мы можем воспринимать историю, потому что есть вопросы, в которых нельзя делать уступок, допускать полутонов. Иначе мы рискуем увязнуть в деталях, а после утонуть в грязи, ведь там, где есть десятки миллионов человеческих смертей, всегда будет тёмный лес и смердящее болото.
Выбраться из него можно лишь, имея чёткие ориентиры, чёткие воззрения, и один из наших главных символов — это День Победы. Только так — и никак иначе.
Но опять же весь этот вой апологетики Десятниченко и его кураторов логичен. Этот вой — следствие того, как нас расшатывают и заставляют поверить не в победу, но в поражение, снова и снова рассказывая о нашей вине и о наших грехах в той победе — и тем самым эту Победу у нас отнимают. Взращено целое поколение, привитое коллективной виной, напичканной историями о преступлениях Советского Союза (в том числе, и в Великой Отечественной войне). И вместе с тем это поколение выпестовано на мечтах о лучшей жизни, той, где можно было бы пить баварское и ездить на «Мерседесах».
Этим людям не принципиально, что говорить. Вот и блеяние матери Десятниченко — тому свидетельство. Мой мальчик подготовил доклад на 8 минут, а ему разрешили говорить только 2. Тогда почему он согласился? Почему не согласились тысячи мальчишек, бравших автомат и убивавших нацистских тварей?
Потому что у них были принципы. У поколения Десятниченко их нет. И за это поколение стыдно.
Стыдно особенно, когда жив мой дед, воевавший в Сталинградской битве, той самой, где участвовал полюбившейся Десятниченко фриц Рау. Он ведь, как и другие солдаты вермахта, не хотел воевать, поэтому удары были такими, что горела Волга. И в Брянской области, где встретила войну моя бабушка, Германия не хотела воевать, поэтому сожгла 1039 населённых пунктов, а в Хацуни есть документ — рапорт офицера СС, где он пишет: «Все жители деревни уничтожены. Убиты и дети, так как они остались без родителей». Они не хотели воевать и в Крыму, где другая моя бабушка, совсем девочка, до кровавых мозолей рыла траншеи. Фрицы не хотели уничтожать Севастополь, где встречали 1 сентября расстрелами тысяч детей в школах, а последние защитники слизывали влагу со стен 35-й батареи. Они не хотели создавать свои концлагеря, где один мой родственник был замучен, а другой чудом сбежал, но сохранил память — физическую в том числе — о том, как зверски издевались над пленными. И, на секунду, об ужасах плена: немцев из советского плена вернулось 75%, наших из немецкого — 25%.
Да, фрицы не хотели войны, поэтому положили 27 миллионов наших людей, чтобы сейчас наши школьники испытывали огорчение на их могилах, а чиновники и блоггеры выли о том, как резко мы реагируем на подобные высказывания.
И если так, то к чему была победа в той войне, если мы проигрываем сейчас? Если подвиг народа стирается, и мрази рассказывают нам о том, что никакого подвига не было? 70 лет прошло, а мы уступили то, что уступать ни в коем разе нельзя.
И это тогда, когда живы ветераны. Стыдно, что они, пройдя ад тогда, вынуждены слушать подобное сейчас.
Собственно, стыд — то чувство, которое, прежде всего, возникает от этой истории. Очень русское чувство. Тот, кто испытывает его сегодня, не проиграл в этой войне. И, возможно, не проиграет в будущем.
